Россия за последние столетия расширила свою территорию в несколько раз – от скромного Московского княжества XIV в. с его 3 млн кв. км до советских 22 млн в 1991 г.
Проникшая в публичное поле тема, увязывающая будущее России с развитием ее агломераций (громко прозвучала посвященная ей дискуссия Алексея Кудрина и Сергея Собянина на Общероссийском гражданском форуме в ноябре 2017 г. – особенно слова московского мэра про 15 млн «лишних» селян), скрывает за собой намного более драматичный для нашей страны контекст.
Россия за последние столетия расширила свою территорию в несколько раз – от скромного Московского княжества XIV в. с его 3 млн кв. км до советских 22 млн в 1991 г. При этом плотность населения повысилась с 1 до 13 человек на 1 кв. км. Правда, наиболее плотно заселенные регионы (а не города) концентрировались на юге СССР. В 1992 г. в Российской Федерации, которая считает себя правопреемницей Советского Союза, этот параметр снизился до менее чем 10 человек на 1 кв. км. Для сравнения: в Европе этот показатель в среднем равен 31, а в некоторых странах, например в Италии, Германии, Великобритании, и вовсе превышает 200 человек.
Эти цифры для России имеют не столько арифметическое, сколько психологическое значение. Мы столетиями ощущали себя хозяевами бескрайних просторов: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек». А вот в Европе все скучено, люди теснятся в каменных городах, распахивают каждый кусок земли. Поэтому не случайно они постоянно лезут к нам, чтобы расширить свое пространство для жизни. Это оправдывало большие расходы на армию, тем более что вплоть до конца XIX в. Россия продолжала присоединять к себе новые, этнически чуждые территории.
А вот когда российское пространство в силу каких-то причин уменьшается, то фантомная боль потери сохраняется очень надолго. Вспомним, например, продажу Аляски США, которая состоялась 150 лет назад в полном соответствии с тогдашним международным правом. До сих пор в массовом сознании этот акт считается исторической ошибкой России.
Но травма радикального скукоживания в конце 1991 г. территории с советских до нынешних масштабов, конечно, несопоставимо больнее. И все рациональные аргументы о том, что СССР был искусственным образованием, который с самого начала потенциально содержал в себе ростки неизбежной независимости 15 суверенных государств, никак не воздействуют на массовое российское общественное сознание. Именно поэтому так легко можно разжечь в наших людях негативный эмоциональный накал по отношению к любой из постсоветских стран, а заодно и к нашим бывшим друзьям по соцлагерю в Центральной Европе. И нет ничего удивительного в восторженной, почти единогласной реакции российского общества на присоединение Крыма. Если бы под нашу руку подвернулась не взбунтовавшаяся Украина, а какая-то другая из постсоветских стран, у которой удалось бы оттяпать в нашу пользу какую-то территорию, то реакция была бы ровно такой же.
Такого рода сверхчувствительное, во многом иррациональное отношение к российским просторам распространяется и на сферу внутренней политики. Вот, например, неоднократно повторяемая с самых высоких трибун мантра о том, что нам надо повышать рождаемость. В 2012 г. Владимир Путин, выступая с Посланием Федеральному собранию, заявил, что «нормой в России все-таки должна стать семья с тремя детьми». При этом сейчас суммарный коэффициент рождаемости (число рождений в расчете на одну женщину за всю ее жизнь) у нас 1,762, что явно не дотягивает даже до двухдетной семьи. Да, этот показатель за последние годы в России увеличился, но дальнейшие перспективы его роста весьма сомнительны прежде всего из-за потери молодыми людьми уверенности в долгосрочном своем благополучии. Экономическая ситуация, сильно напоминающая устойчивый застой, длительное падение (вот уже четыре года подряд) реальных доходов, деградация бесплатного здравоохранения, остановка социальных лифтов из-за появления новой наследственной номенклатуры – все это для нормальных родителей мощные антистимулы для рождения не только третьего, но зачастую и второго ребенка.
Если задуматься о том, почему мантра о повышении рождаемости так упорно повторяется, то единственное объяснение – это попытка во что бы то ни стало примирить между собой огромность российской территории и незначительность населяющего ее населения.
В советское время это противоречие решалось очень просто – через ГУЛАГ, оргнабор, ударные комсомольские стройки и строительство военных городков даже в самых экстремальных точках. И тем не менее люди, как только получали возможность уехать оттуда, мигрировали в сторону столицы, Ленинграда, южных и западных районов страны. Еще в советское время население Сибири и Дальнего Востока начало убывать, и этот процесс идет до сих пор. При этом в общественном сознании весьма популярно опасение того, что эти наши пустеющие территории кто-то обязательно заселит, например китайцы.
Ровно так же еще в советское время, с отменой запрета выдачи паспортов колхозникам, начался быстрый отток людей из сельской местности в города – преимущественно крупные. При этом обезлюживаются обширные пространства уже в европейской части страны, особенно в так называемой нечерноземной зоне.
Как на этом фоне смотрится высказываемая сейчас идея о всяческом поощрении создания в России агломераций – компактных скоплений населенных пунктов, главным образом городских, местами срастающихся, объединенных в сложную многокомпонентную динамическую систему с интенсивными производственными, транспортными и культурными связями? Действительно, крупные города, которые зачастую становятся основой для создания агломерации, концентрируют в себе экономическую, социальную, культурную и политическую активности. Это мировая тенденция. Но в России это означает нарастание общественно чувствительной проблемы того, что делать с огромным, расположенным вне агломераций пространством, которое становится еще более пустынным и заброшенным. А ведь на этой колоссальной территории продолжают жить люди, составляющие население малых городов и сел. И это очень мощный вызов как социальной инфраструктуре, так и рынку труда, на который у нас пока нет адекватного ответа.
Обеспечить полноценный доступ к услугам здравоохранения и образования, социальной защиты, сформировать полноценный рынок труда в любой населенной точке России? Не хватит никаких денег, тем более что их при нынешней политэкономической модели и не будет – по крайней мере, для общественных нужд. Конечно, кое в чем могут помочь современные технологии телемедицины, дистантного обучения и т. п. Это важно, но никак не сделает качество жизни вне агломераций таким, какое оно может потенциально быть в них.
Поэтому надо откровенно самим себе сказать, что Россия за исключением территориально компактных агломерационных зон даже в долгосрочной перспективе будет пустынной страной. В XXI в. это не минус, а, наоборот, большой плюс. Нужно законодательно законсервировать большую часть этих обширных просторов, объявив их национальным достоянием, которое мы сохраняем для наших потомков, которые найдут способы с пользой им распорядиться. Это никоим образом не значит, что ставится крест на сельском хозяйстве или добыче каких-либо минеральных ресурсов. Просто необходимо, используя современные технологии, всячески стимулировать безлюдные или малолюдные «плоскостные» высокопроизводительные конкурентоспособные производства. Развитые страны, обладающие немногочисленным относительно своей территории населением (США, Канада, Австралия и др.), уже идут по этому пути.
Отдельный вопрос – о традиционных этнических укладах, которых очень много в России: коренные народы Крайнего Севера, титульные нации республик в составе Федерации. Их защита от агломерационного бума крайне важна для сохранения российского разнообразия как важнейшего конкурентного преимущества нашей страны в глобальном мире.
Перечисленные выше развязки для начала решения многовекового российского диссонанса между размером территории и численностью населения страны требуют не только ментального переворота в головах многих людей, но и другого типа государственного управления.
Концентрация населения в крупных городах и около них требует планомерной работы с пространством агломераций. Это не традиционные генпланы, которые в своей массе не решают проблемы формирования качественной среды обитания, не ставят своей целью передать значительную долю власти самим горожанам. Фактическое уничтожение российского местного самоуправления обрекает и нынешние, и будущие агломерации на неэффективное развитие, создающее много социальных проблем.
И последнее. Страна, в которой развитие идет через успешные агломерации, отторгает любые попытки изоляционизма из-за неизбежности во многом космополитического характера жизни в них. Все разговоры о необходимости «особого», неевропейского пути тогда становятся маргинальными и не могут быть использованы для оправдания того курса, на который сейчас встала Россия. Это главный и неизбежный, как появление агломераций, вызов нынешней власти.
Евгений Гонтмахер – член экспертной группы «Европейский диалог»
https://www.vedomosti.ru
